В 2021 году Союз писателей России, журнал «Наш современник» и фонд «Дорога жизни» учредили Всероссийскую литературную премию имени выдающегося русского поэта и критика А. И. Казинцева (1953 – 2020). В финал премии в номинациях Проза и Поэзия вошли 24 автора. Предлагаем читателям рецензии на книги финалистов.
Елена Иванова
ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА
(о книге стихов Киры Османовой «Нет синонима»)
Книга доступна для чтения на странице народного голосования за финалистов Литературной премии им. Александра Казинцева
Кира Османова – поэт, эссеист, филолог, переводчик. Возможно, именно тем фактом, что автор является одновременно поэтом и исследователем, отчасти обусловлено как преобладание в текстах «Нет синонима» рационального, интеллектуального начала, так и сложность, многомерность структуры этой небольшой, но очень цельной книги.
После первого беглого прочтения складывается впечатление, что книга, по большому счёту, об индивидуации – пути к «себе настоящему», тому самому, к которому «нет синонима». Этот путь пролегает через пространство мифа (как античного, так и христианского) и волшебной сказки («…а вдруг посчастливится — вынырнешь крепче прежнего?», «Не говори никому, Алёша, о чёрной курице»). Возникающие при этом новые коннотации образуют сеть тонких, иногда лишь пунктирно намеченных взаимосвязей, поиск синонимов к эмоциональным реакциям и внутренним конфликтам современного героя в коллективной памяти человечества происходит напряжённо и вдумчиво.
Например, в стихотворении «Посегодня неясно…» библейский сюжет изгнания из рая («…как, неужели ты, сокрушённый — / а вышел, выходишь, выйдешь из тайного сада. /Даже неба боялся») оказывается сплетённым с молением в Гефсиманском саду («день завершился, взрослые спали», и «крыжовник» здесь звучит почти как «терновник»). Чувство оставленности органически связывает одно с другим, оба сюжета резонируют с одной и той же сферой души, и это усиливает созданную в стихотворении предгрозовую атмосферу («сизое небо в кровоподтёках»).
К отдельным эмоциональным состояниям точный синоним в том или ином культурном поле всё-таки находится («Вот оно — ощущенье, / Что тебя простят обязательно»), но этих созвучий оказывается недостаточно, чтобы объяснить всего «себя настоящего». В ряде стихотворений этот «настоящий» человек ассоциируется только с внутренним ребёнком («…к себе — ребёнку из прошлого», «Вот и стой — издёрганным ребёнком», «В сад проскользнул ребёнком тревожным»), и это заметно упрощает смысл, переводя его в плоскость прикладной психологии. Недоверие к её методам («Ты не верь, когда трезвонят всюду / Об отремонтированных взрослых», «Даже и спросишь себя, повзрослевшего: «Как ты, маленький?» — / выйдет формальный приём, подстановка, а суть останется») не спасает ситуацию. Само упоминание о них низводит миф до инструмента для «ремонта» того, кто «жадный, всегда недохваленный», и путь к себе начинает восприниматься в сугубо популярном, эмоционально-душевном ключе – как решение вполне конкретных, прикладных, здешних задач.
Метафизическое измерение появляется в книге вместе с темой экзистенциального одиночества: «Никто не ты. И никогда не станет / Никто — тобой», «И утверждение «я — как ты» (прежде гордо так звучало: «я — как ты») / Стало теперь неправдой…». Это уже не просто детское «ощущенье своей отдельности — никто тебе не спасение», но онтологическая отдельность. Лейтмотив одиночества развивается одновременно в двух плоскостях – эмоционально-психологической и экзистенциальной, одно растёт из другого. «Непереводимость» на языки других людей и делает лирического героя вечным брошенным ребёнком, оставленным наедине с мировой культурой, в которой он отыскивает отголоски собственных переживаний, пытаясь ассоциировать себя с кем-то, с чем-то, и никогда не находя точного синонима («Смирись уже»). Отсутствие синонима означает как отсутствие аналога, заменителя, так и отсутствие инструмента для установления связей с миром, делающее невозможным отождествление.
Даже присутствующие в некоторых стихах реальные человеческие отношения на самом деле таковыми не являются: Другой в них выступает не как субъект, а как объект, необходимый герою для реализации собственных внутренних задач – как «смотровая башня» или «ореховая скорлупа». Наиболее чётко обозначенные отношения в книге – детско-родительские, в которых герой – ребёнок, а непостижимый, потому страшный мир («чужая реальность») – мир взрослых, и он же — гиперреальность.
В попытках обрести подлинность герой раз за разом обнаруживает лишь морок симулякров и почти по-детски прямолинейно констатирует: «Кому это может нравится — / Всё время глядеть на копию». В какой-то момент начинает казаться, что аллюзивно-реминисцентные ряды – единственный, доступный как автору, так и герою («брошенному ребёнку», современному человеку) способ установления хотя бы подобия связи с миром. Прикосновение к множеству культурных контекстов – и невозможность быть включённым ни в один из них, возможность в любой момент дать массу ссылок — и невозможность сказать своими словами ставят под сомнение существование «своих слов» как таковых. Их поиск в книге связан с мотивом «вызволения» себя-настоящего из себя-внешнего не только на уровне заявленной темы, но и на уровне организации текста.
Так и смерть, так и смерть,
Как бы ни был ты юн, как бы ни был смел,
Появляется вдруг, вопреки разумным расчётам, —
Что тут исправишь, —
– словно бы поёт хор в греческой трагедии, но это не стилизация. В том же стихотворении – и отсылка к «Буколикам», и переклички с рядом мифологических сюжетов. Кажется, прятаться при возникновении серьёзной темы (смерть, жизненный круговорот) в искусно сплетённый интертекстуальный кокон – условный рефлекс, свойственный многим современным поэтам. На каждую аллюзию найдётся свой исследователь, на каждый код – свой декодировщик, исходящий из того, что всё в тексте не случайно, поскольку органично мировосприятию автора. Но поэт – не шифровальная машина, и алгоритм писать «только так, как органично» в него не встроен. Иногда исполнение затейливого танца на чужом ассоциативном поле – это способ, изящно и с достоинством обозначив тему, не сказать ничего, иногда – просто слабый текст, нуждающийся в редактуре.
На протяжении всего стихотворения Киры Османовой «Ничего, ничего…» о «переходе- перепаде» авторская интонация неестественна. Будто стремясь избежать как лиричности, так и торжественности, «держать лицо», поэт практически лишает текст стилистической окраски. Разговорное «ничего-ничего» в первой строке похоже на упреждающий удар, который необходимо осуществить, чтобы не быть заподозренным в серьёзности. Дважды повторяющееся в стихотворении «вот она, правда» (второй раз – уже почти иронично) служит той же цели – даже не снизить пафос, а не дать ему возникнуть. Окончание «и хорошо им» словно бы подводит в меру отчётливую и в меру небрежную черту под сказанным выше.
В стихотворении «Мы будем сидеть на заброшенной лодке…», семантическое поле которого пересекается с «Ничего- ничего…» — та же интонационная уклончивость, неопределённость. Но здесь отстранённость органична концепции: всё стихотворение – это взгляд из-за черты иного мира – в этот, фиксирующий «рельефные подбородки» детей, режуще-отчётливый «скрип досок, ветвей и качелей». Утвердительное «Куда же мы» в финале – возвращение эхом вопроса, прямой ответ на который невозможен.
Поиск верного слова и интонации в контексте книги «Нет синонима» означает поиск точки опоры автором и героем одновременно. Так же как предметом внимания философа является сама мысль, идея, предметом исследования поэта в данном случае нередко становится само исследование, сама рефлексия. Ситуация невозможности прямого аутентичного высказывания рассматривается со стороны, голос исследователя то и дело перебивает поэта, комментируя и корректируя его поиски. Одно из наиболее интересных в этом отношении (и, на мой взгляд, одно из центральных в книге) стихотворений:
Вечно искать образец: на кого похож? кому подобен якобы?
Клёкот колючий в кроне куста: «Как кто? Как кто?»
Я ли по принципу сходства задуман кем-то, сложной формой я ли был
(Той, за которой суть исчезает)? Мнимый толк…
Всё потому, что мне нравится слово… предположим, слово «ягоды»
Больше, чем сам крыжовник, как есть, — на вид, на вкус.
И утверждение «я — как ты» (прежде гордо так звучало: «я — как ты»)
Стало теперь неправдой. И стих трепливый куст.
С этим голосом, каркающим: «Как кто?», внутренним скептиком, который утверждает невозможность быть уникальным, живым и уязвимым, заставляет постоянно оглядываться (не слишком ли наивно / патетично / вторично / искренно то, что происходит в тексте прямо сейчас) автор спорит на протяжении всей книги. Приведённое стихотворение – не иллюстрация этого противоборства, а его воплощение. Это напряжённый внутренний диалог, в котором наукообразное «Я ли по принципу сходства задуман кем-то, сложной формой я ли был (той, за которой суть исчезает)» перебивается живым «всё потому, что мне нравится слово… предположим, слово «ягоды» больше, чем сам крыжовник, как есть, — на вид, на вкус». Словно бы ребёнок из стихотворения «Посегодня неясно…», которому «ужасно хотелось ягод — тугих, полосатых» включился в разговор с «трепливым кустом».
Иногда лирический герой и просто одёргивает себя, не вступая в сложную полемику:
Экспромт, опровергающий рутину, —
Довольно выразительный приём.
«Довольно выразитель…» Как противна
Теперь такая речь — она о чём?
В книге есть стихи, в которых страх простоты, как страх высоты, уже преодолён, где поэт не испытывает необходимости выстраивать сложную систему взаимоотношений между автором и героем, автором и текстом, текстом и метатекстом: «Мы будем сидеть на заброшенной лодке…», «И ни для постоянства, ни для силы…», «Не тяжело, не страшно…» и др. В них «жизнь случилась — вопреки прогнозам, / такая, что ещё пожил бы». Именно простота структуры этих и других текстов, в которых и автор, и герой «окажется, как есть, без атрибутов /совсем один, прикрыться некем», позволяет совершиться прямому высказыванию, произнести общеизвестные, казалось бы, вещи, чеканно и весомо, посмотреть на них непредвзято, сгустить до формулы: «Никто не ты. И никогда не станет / Никто — тобой», «Ни одного человека на самом деле / В солнечной этой комнате — / Только ты», «Всё, что ты делаешь, — это текст. / Всё, что не делаешь, — тоже».
Этот постструктуралистский постулат в контексте стихотворения является метафорой, а вовсе не буквальным обозначением авторской позиции:
Словно дорожки цветов — рассказ,
Озеленитель — редактор.
Мимо идёшь — остановишь взгляд:
Выверен каждый оттенок.
Жизнь и текст для Киры Османовой не тождественны, но поэт на протяжении всей книги обращается к системе связей, составляющих их родство и позволяющих выразить одно через другое. Произвольность интерпретаций здесь невозможна: эти связи представляются хоть и не вполне постижимыми, но объективно существующими. Именно поэтому поиск точного, правдивого, верного слова и возможен как таковой: «Скоро найдётся — на внутренних скалах высечен — / Верный текст». Поэтому кажущиеся очевидными «лингвистические» аналогии выглядят естественно: «выполнить правки посильные в собственной биографии» означает «штрих, стилистический ход — скорректировать интонацию», а вынося «себя чем дальше – тем точно больней», «упрямо ищешь одну ключевую деталь — / вот она-то жизнь твою оправдает вполне».
Подспудная интенция книги о поиске «себя настоящего» – не «всё есть текст», а «в тексте есть всё»: обнаруживая и осторожно раскрывая объективно существующие, пульсирующие в нём законы, поэт ищет и находит подлинную связь героя с собой и миром.
Особые отношения при этом складываются у автора с ритмической организацией текста, а у ритма – с семантическими единицами. Ритмические узоры чаще всего сложны и филигранно исполнены, в поэтике Киры Османовой ритм – не обрамление текста, а его скелет. И если это музыка, то, безусловно, симфоническая – сложная, многоголосая, но строго и точно выверенная («Геометрия многозвучна — / Вслушивайся в углы»). Создание художественного мира этим поэтом (как и создание и редактирование героем собственной жизни) напоминает плановое градостроительство, которому чужда всякая стихийность. Его тонкая красота рукотворна, строга и сдержанна, она оживает для внимательного читателя постепенно, открывая в себе всё новые измерения.
Каждый смысловой пласт книги словно бы обещает наличие под собой ещё одного, сложная книга о поиске, которая сама есть поиск, не обещает достижения самого последнего слоя, обнаружения самой маленькой матрёшки, но предполагает их наличие. В интервью, данном Международной гильдии писателей в 2020 году, Кира Османова обмолвилась: «Вообще феномен «обретения» мне представляется очень важным в жизни любого человека. То, что вокруг тебя, и даже, например, формально — с тобой, вовсе необязательно становится твоим по-настоящему. Разгадать это и изыскать своё — задача не из лёгких».
В заглавие книги вынесено отрицание, но оно не звучит как констатация отсутствия. Скорее это апофатическое отрицание, определяющее через отсутствие наличие чего-то слишком высокого и тонкого, чтобы быть названным – и полностью, окончательно обретённым.