Отцы и дети: настоящее и будущее русской литературы

Круглый стол Совета по критике

5 августа 2019 года в городе Борисоглебске Воронежской области в рамках VII Всероссийского фестиваля русской культуры и словесности «Во славу Бориса и Глеба» состоялся круглый стол «Отцы и дети: настоящее и будущее русской литературы», организованный Советом по критике Союза писателей России.

В течение почти трех часов звучали концептуальные доклады и велась дискуссия, строгая по форме, но совершенно свободная по содержанию. Важные позиции докладов не забалтывались слушателями в прениях. Не претендуя на окончательность, высказывались суждения порой взаимно противоположные, однако смысловое поле заявленной проблемы воспринималось аудиторией со всей серьезностью.

Предлагаем вниманию тексты докладов, прозвучавших на круглом столе. Беседа была задумана как встреча литературных поколений, и каждый участник высказался достаточно полно и свободно. Теперь у нас есть взвешенные слова, за которыми видятся возможные поступки.

Вячеслав Лютый

Виктор Бараков (Вологда)
Вячеслав Лютый (Воронеж)
Андрей Тимофеев (Москва)
Елизавета Мартынова (Саратов)
Мария Знобищева (Тамбов)
Нина Ягодинцева (Челябинск)

Виктор Бараков (Вологда)

литературовед, прозаик, доктор филологических наук, профессор Вологодского госуниверситета, член Совета по литературной критике Союза писателей России

О ПИСАТЕЛЬСКИХ ПОКОЛЕНИЯХ, СВОБОДНОМ ВРЕМЕНИ И ПРОФЕССИОНАЛИЗМЕ

Я прослушал бинарную лекцию Вячеслава Лютого и Андрея Тимофеева «Роль критики в современном литературном процессе» и не заметил особых разночтений в их видении современной литературы. Но одно обстоятельство их все-таки различает. Старшее поколение получило в 1991 году сильнейшую травму: гибель Советского Союза и разрушение социализма. Эта кровавая рана не заживает. Молодому поколению в этом отношении легче, у них ещё впереди и победы, и поражения.

Я согласен с Вячеславом Лютым: мы живём в разделённом информационном пространстве. Почти тридцать лет сохраняется колоссальный раскол между народом и властью, и пока не изменится обстановка в стране, мы так и будем оставаться колонией транснациональных корпораций. Согласен и с Лидией Сычёвой: голос литератора должен быть неподкупным. Это аксиома.

Андрей Тимофеев верно заметил, что современной критике не хватает аналитичности, широты кругозора, способности делать обзоры литературного процесса. Чувствую и свою вину: о современной поэзии у меня вышла книга в 2012 году, а вот о прозе пока не получается сказать полнее. Писал о творчестве Юрия Лунина, Андрея Антипина, Андрея Тимофеева как прозаика, но не о прозе в целом. Андрей Тимофеев, кстати, сказал своё слово о «новых традиционалистах»…

Молодёжи в литературе мало просто физически. Мы в Вологде проводим три конкурса: короткого рассказа «Светлые души» имени В. Шукшина, конкурс прозы «Всё впереди» имени В. Белова и конкурс-семинар «В начале было слово». И везде наблюдаем одну и ту же картину: большинство авторов – «предпенсионеры» и пенсионеры. Ведь нынешняя литература – сплошь любительская, денег за творчество не платят. А молодым надо содержать семьи, работать, выплачивать кабальную ипотеку… Им просто некогда писать. А у пенсионеров есть свободное время, вот они и преобладают.

Молодёжь надо поддерживать, учитывать, что она более активна, обладает творческой дерзостью, склонна низвергать авторитеты, однако выясняется, что во все времена от писателя требуется одно и то же: талант, индивидуальность, слог, язык.

Не случайно относительно недавно в Союзе писателей России был создан Совет молодых литераторов. Критик Андрей Тимофеев в своём дневнике, опубликованном в феврале 2019 года в «Российском писателе», рассуждал:

«Творческое развитие, а не идеология», «обучение как обмен опытом» — это две ключевые идеи работы Совета молодых литераторов. Третьей важнейшей является идея общего дела: дела совместного творческого развития, совместного со-работания в организации современной литературы и её продвижении. По сути это и есть идея большого общего Союза в его идеальном представлении, отчищенном от писательских склок, самолюбия, аппаратных игр, эпизодов вроде Бориса Сивко и прочее, и прочее (что в той или иной степени свойственно любому реальному воплощению идеала). Идея общего дела гораздо шире, чем идея общественной организации, обособляющейся от других по принципу «свои» и «чужие», она подразумевает право на личный жизненный и эстетический опыт, отличный от общего, и уважение этого опыта (разумеется, уважение вовсе не значит признание любого опыта и его художественного воплощения равноценным). Идея общего дела подразумевает возможность не ставить выбор: мы или они. Но при этом такая идея, глубоко и полно воспринятая, естественным образом связывает современников с традицией (потому что это одно и то же дело, прошлое и настоящее, и одна и та же жизнь), а значит естественным образом приводит к ценностям, которые исповедовала русская литература прошлых веков и исповедует Союз писателей России последние тридцать лет».

Развязалась полемика. Более всего автору дневника досталось за футурологическую попытку объединения разных писательских союзов ради «общего дела». Критики, вероятно, не придали должного значения ремарке: «в идеале». Второй пункт, об обучении как обмене опытом, был принят, хотя и с оговорками. А вот неосторожное и слишком резкое противопоставление творчества и идеологии и сейчас требует комментария…

«Русская литература всегда была литературой с ярко выраженным идейным, идеологическим содержанием. Существует целый комплекс причин, обусловивших глубокую идейность, глубокое идеологическое значение русской литературы: здесь есть и социально-политические, и культурно-исторические факторы, а также факторы национальной психологии и религиозных традиций. Все эти причины, обуславливающие друг друга, и породили настолько глубоко проникнутую идеологией русскую литературу», — пишет китайский учёный Лю Вэньфэй.

Как видим, даже в Китае понимают, насколько важен для русской литературы всех времён идеологический контекст, особенно сейчас. Думается, что наиважнейшей задачей для нас (об этом и говорил А. Тимофеев) является сохранение и утверждение традиционных ценностей при свободе творчества и праве на литературный эксперимент. Если мы откажемся от ценностей, литературу можно будет окончательно «закрыть».

В Вологде в 2019 году была издана оригинальная, в чём-то даже экспериментальная книга Людмилы Яцкевич «Православное слово в творчестве вологодских писателей». В ней как раз и проводится работа по сохранению вечных ценностей.

Государство отделило современную русскую литературу от себя, то есть от финансов, давно и надолго, либеральный слой «своих не сдаст», тут надеяться не на что. Редкие подачки погоды не делают.

Денег почти нет, свободного времени мало, так пусть профессионализм старших и талант молодых помогут нам прорваться в новое информационное пространство. Тогда начинающим будет не на кого пенять, писательской поросли стыдно хиреть в захолустье, если одним нажатием клавиши можно предъявить свои тексты всем тем, кто ещё ценит русскую литературу.

Вячеслав ЛЮТЫЙ (Воронеж)

литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Подъём», председатель Совета по критике Союза писателей России

СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА: «ОТЦЫ» И «ДЕТИ»

Современная литература в какой-то мере напоминает картину половодья. Множество водяных зеркал скрывают главное русло, глубокое и стянутое невидимыми сейчас берегами. Вольная вода накрыла землю и старается казаться большим и основательным морем, однако от поверхности её до покрытого наносным мусором дна невелико расстояние, и в него укладывается вся новая, поддельно «морская» жизнь. Так и в нынешнем литературном процессе бросаются в глаза произведения, которые широко разрекламированы идейно ангажированными обозревателями или просто «работниками по филологическому найму», а серьезные произведения, где есть эпоха и судьба, нравственный выбор и способность героя к действию, часто лишены должного внимания. Их мировоззренческие и художественные контуры как будто теряются в безудержном разливе окололитературной информации. Это самые общие приметы состояния современной российской прозы и поэзии, и в нашем случае они важны для выбора имен и сочинений, для понимания почвы, на которой стоит автор, считая ее надежной и твердой, – разумеется, в соответствии со своими представлениями о мире и о времени.

Сегодня, наверное, как никогда раньше – ну, разве что в период гражданской войны в России – ослаблены связи между поколениями русских «отцов» и «детей». В социуме это проблема многофигурная, в литературе ее очертания более отчетливы и понятны. В некотором смысле, перед нами повторение на новом этапе ситуации, в которой оказалась русская эмиграция первой волны. Уезжая из большевистской России, старшее поколение беженцев сохраняло в своей памяти все самое лучшее, что было связано с прежними годами. В их душе почти осязательно жили картины вчерашнего дня, и не существовало силы, которая могла бы погасить драгоценное пламя этих воспоминаний. А вот их дети, не имея такого прочного якоря, хранившего связь с почвой, лишенные сердечной памяти о родине, с младых ногтей оказались в иной жизни, которая не принимала старые русские психологические лекала. И были вынуждены к ней приспосабливаться, не обладая некими внутренними устоями, которые поддерживали бы их русскую самоидентификацию. В итоге молодое поколение первой волны русских эмигрантов западная жизнь нравственно перемолола, породив в нем чувство опустошения и понимание собственной ненужности.

В настоящее время мы видим пугающее подобие этого явления уже на российской земле. Запад вторгся в нашу информационную среду на самых разных направлениях; цепкая пятерня дяди Сэма выжимает все соки из российской экономики; традиционная и классическая культура подменяются пошлыми ужимками и неостановимым словоблудием новоявленных хлестаковых; скроенная по новому образцу система образования, похоже, считает излишним нравственное и интеллектуальное воспитание подростков. По существу, наши дети живут в фальшивом, подмененном мире, который к России имеет только глубинное, скрытое отношение, и проявляется оно лишь на уровне подсознания или в экстремальных обстоятельствах. Словно юные эмигранты в новой стране, младшие вынуждены мучительно или равнодушно соединять в своем сознании истории старших о царской и советской России. На Западе после революции 1917 года русские беженцы вынужденно доживали свой век, а их повзрослевшие сыновья и дочери стремились найти личное место в вертикалях и горизонталях чужого социума, и не более того. Современные российские «отцы» и «дети» дышат воздухом родины, и задача первых – передать вторым всю полноту отечественной традиции, все духовное и физическое богатство русского бытия. В этом заключается не только отличие настоящей ситуации от болезненного примера прошлого, но и главная трудность нынешнего момента нашей драматической истории – обретение преемственности двух поколений, совместная их готовность построить справедливое и высокое русское мироустройство.

Обращаясь к литературным произведениям «отцов», видишь зачастую, что единственной реальностью для автора является доминирующее воспоминание о прошлом. Контрастные проекции прошлого на изображаемую действительность здесь приводят к тому, что она предстает в виде некоего гротескного фантома, нежизнеспособного и человеконенавистнического по целому ряду социальных и мировоззренческих признаков. Причем такой взгляд на современную Россию нельзя назвать надуманным и резонерским: если наше государство столкнется с каким-либо тяжким испытанием, нет никакой уверенности в том, что существующая «новая Россия» устоит, не превратится в развалины. Тут надежда лишь на молодое поколение, дееспособное и отчаянное, однако лишенное ясных патриотических формул, которые были бы донесены до юного ума и до страстного сердца общественными фигурами, не запятнанными ложью, корыстью и предательством.

Кроме того, «дети» из года в год видят страну, непохожую на давние фотоснимки, кинохронику и рассказы старших, а единственной плотной реальностью для них можно считать текущий день – плохой, вероломный, построенный в координатах кумовства, взяточничества и несправедливости. Для них это данность, а все былое, озвученное родителями и дедами, похоже на легенду. И становится проблематичной мотивация «детей», которые встали бы плечом к плечу с «отцами» на защиту прошлой идеи, словно бы простив вопиющее несовершенство настоящего дня.

В литературе молодые писатели фиксируют картины действительности и составляют своего рода мозаику из художественных фрагментов; новое поколение пишет, не посягая на большое слово о мире, в котором живёт, не открывая в себе глубокого дыхания, позволяющего в сквозном сюжете дать образ страны и одновременно – очерк судьбы своего современника. Собственно, это наполняет уже рассказы молодого Шолохова.

И выходит, что старшие и младшие говорят и пишут, кажется, совсем о разных вещах. Эта творческая и мировоззренческая полярность проявляется и в окололитературных дискуссиях, и в самих произведениях. Ожесточение и отчуждение иной раз пронизывают публичные встречи и дискуссии представителей двух поколений. Но все-таки некое, почти погашенное течением дней, чувство принадлежности к одному кругу писателей, которые ценят идеальную составляющую русской литературы, спасает эти беседы и семинары. Взрыв взаимного концептуального непонимания стихает, и уже сама художественная практика сближает стороны, порой не осознающие своего органического родства.

Исключительно важным становится наличие общего для «отцов» и «детей» тематического и содержательного поля, которое, при всех иных разнообразных и непохожих друг на друга приметах (стилевых и языковых), является тем звеном, что сцепляет русское прошлое с русским настоящим и позволяет творчески размышлять над русским будущим. В противном случае каждый будет говорить о своем, будто воплощая роковую фразу: распалась связь времен…

В произведениях старших и младших хочется видеть присутствие деятельных и умных героев разных поколений, следить за сюжетом, который содержит в себе правду и заблуждения персонажей, и находить целебные для нашей духовной жизни точки взаимного согласия старика и юноши, ученого и солдата, государственного деятеля и потомственного крестьянина. Этот охват национальной жизни должен быть свободным и художественно убедительным, только тогда писатель сможет выходить за рамки национальной самобытности и защищать ее от враждебного менталитета чужака или бесцеремонного соседа.

«Отцам» и «детям» в литературе и жизни необходимо уяснить более чем простую мысль: то, что они есть друг у друга – совсем не случайно. Их взаимная непохожесть носит не только драматический характер – она созидательна и, в конечном счете, направлена на обновление всего строя нашего существования. И если удастся пройти этот рубеж без жестокого конфликта поколений, русская традиция и дерзость русского ума принесут нам достойные и гармоничные плоды.

Между тем, вглядываясь в пространство повествования старших и младших, нельзя не обратить внимания на одну особенность. У «отцов» фон происходящего практически всегда определенен, то есть читатель понимает, что действие разворачивается в постсоветские годы, в эпоху эрозии высоких понятий и слов и пренебрежения самим человеком. Не сказать, что в поздние советские годы бережность по отношению к обычному гражданину была несомненной и повсеместной – конечно, это не так, но пренебрежение и цинизм тогдашней власти как будто имел некие границы, чего не скажешь о нынешнем времени. И уже на фоне прописанной или только обозначенной социальной среды писатели старшего поколения принимались за воссоздание коллизий и самой идеи своего произведения.

Совсем не так сегодня. У молодых нет принципиального отчуждения между социумом и героем, нет ощущения того, что единство общества и отдельного человека прежде, вроде, было, а потом исчезло, и персонажи теперь существуют в каком-то вакууме, который должен быть заполнен. Такой пустоты, такого ощущения «изъятости» твердой опоры в прозе литературных «детей» практически не найти. Их герои проживают свою жизнь в условиях, которые более всего характеризует распространившееся повсеместно равнодушие. И если есть схватка в сюжете молодого писателя, то он борется не с самой средой, а с проявлениями этой среды. Эта вторичная адресация внутреннего сопротивления оказывается фактически преодолением следствий, а не причин. Для литературы важность такого противостояния отрицать невозможно, однако в целом подобное положение вещей напоминает сюжеты буржуазной западной литературы второй половины минувшего века. Социальный абрис настоящего незыблем, и уже внутри него автор и его персонажи ищут правду и справедливость, доброту и высокий порыв. Но, как правило, отыскать их не могут по определению: все вокруг настроено против человека и его нравственных устремлений. Хотя присутствие в одном интеллектуальном и чувственном пространстве прозы «детей» и «отцов» вполне может идентифицировать постсоветскую среду человеческого обитания. Взаимно дополняя друг друга, старшее и младшее поколения современных русских писателей могут уловить как основы, так и атмосферу нашего нынешнего дня. Единство «отцов» и «детей» поможет современной литературе обрести провидческое зрение и возродить в полноте русское бытие на жестком рубеже двух христианских тысячелетий.

Сегодня важно не разделять по возрастному принципу коллективные публикации новой русской прозы. Выбирая достойное, необходимо внимательно сочленять произведения разных писательских поколений, дабы общая картина обретала при этом внутреннее единство. Рассказы и повести Юрия Лунина, Елены Тулушевой, Андрея Антипина стоит соединять под одной книжной обложкой с романами и повестями Петра Краснова, Владимира Крупина, Владимира Личутина, стараясь воссоздать совокупный облик времени. Обычно такой антологический принцип реализуется лишь в плане представительности и никак не соотносится с общим движением настроений и характеров, изобразительностью и стремлением осмыслить события, судьбы, печали и радости. Желание «сшить» уходящий день с наступающим без труда можно найти в произведениях молодых и старших, и уже это обстоятельство приводит нас к пониманию, наверное, самого важного: мы друг другу – родные.

Андрей ТИМОФЕЕВ (Москва)

литературный критик, прозаик, председатель Совета молодых литераторов и член Совета по критике Союза писателей России

ОТЦЫ И ДЕТИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ

Непонимание между поколениями «отцов» и «детей» в консервативном поле современной литературы объективно существует. К счастью, оно проявляется не в области собственно художественного творчества, а в принципах организации литературного процесса и в восприятии современной литературы и мира в целом. Как руководитель Совета молодых литераторов СПР, я нахожусь в центре этого противостояния: с одной стороны прекрасно зная и понимая «детей», с другой стороны – непрерывно контактируя с «отцами». Я всё пытаюсь быть фильтром, пропускающим в обе стороны лишь то, что может быть хоть как-то понято и принято, собирая в себя всю шелуху, но глубина пропасти огромна, и у меня всё меньше надежд на понимание. В этом докладе мне хотелось бы посмотреть на ситуацию глазами «отца нашего Шекспира» и в объёмном виденье примирить оба мировосприятия. Но я не могу этого сделать, потому что при всей моей любви и уважению к «отцам» ясно вижу те изъяны в их позиции, которые губительны для нас всех, и не знаю, как мне об этом молчать.

Не могу ещё и потому, что в докладе Вячеслава Дмитриевича Лютого, наверно, самого мудрого и уважаемого мною представителя старшего поколения, слышу ту самую ноту «отцов», отчищенную от эмоций и обид, взвешенную и ясно сформулированную, но содержащую в концентрированном виде все предубеждения относительно «детей» и все возможные скелеты в шкафу. И единственное, что я могу сделать, это попробовать отчистить свои дальнейшие слова от лишних эмоций и взять такую же точную и ясную ноту, но со стороны «детей».

Мы могли бы сойтись в точке, которая нас объединяет, этой точкой является традиция. Наша единственно возможная русская пушкинская традиция (понимаемая в смысле известной статьи Глушковой «Традиция – совесть поэзии» не как следование каноническим формам, а как причастность к единому потоку русской жизни). Обернувшись назад к нашей классике (от Пушкина до поколения «дедов»: деревенской прозы, тихой лирики, русских критиков-неопочвенников), мы увидим, что она одинаково дорога нам, что мы не мыслим себя в отрыве от неё. Но остановиться на этом объединяющем начале и не посмотреть друг на друга – значит проигнорировать существующие и разрушающие наше общение противоречия, пульсирующие здесь и сейчас. Мне кажется, это было бы неправильно.

Поколение «отцов» сформировалось в позднюю советскую эпоху, пережило вместе с ней её относительное бытовое благополучие и бурю общественной борьбы. Развал страны, расстрел парламента в 1993 году стали для него высшей точкой трагедии, а вся дальнейшая жизнь – борьбой за существование и сохранение нравственных ценностей во враждебном мире. В этом смысле очень точно сравнение Вячеслава Лютого с поколением эмиграции после 1917 года, потому что старшее поколение и правда ушло в своеобразную внутреннюю эмиграцию. Мир вокруг воспринимался ими апокалиптически (вообще представление о случившемся апокалипсисе очень характерно для прозы, осмысляющей 90-ые: скажем, в романе Веры Галактионовой «Спящие от печали» – в концентрированном виде, в «Заполье» Петра Краснова или «Запретном художнике» Николая Дорошенко – разлито по тексту). А единственный способ сохраниться в мире, охваченном злом, – христианские катакомбы первых веков, то есть создание небольших замкнутых групп для «своих», где сохраняются общие ценности, утерянные в большом мире. Такой катакомбой является, например, сайт «Российский писатель», такими катакомбами являются некоторые литературные объединения и писательские организации в регионах. Наверно, это было единственным выходом в то время.

Но прошло тридцать лет, и мир вокруг изменился. И оказалось, что он не является воплощением зла и графомании, что литература дышит и там, что настоящие писатели существуют и там, просто они зачастую не готовы признать незыблемость догматов катакомбы, хотя дух их может быть вполне созвучен традиции. Уйдя во внутреннюю эмиграцию, бОльшая часть старшего поколения перестала интересоваться внешним миром, потеряло адекватное представление о нём, об острых проблемах литературного процесса, о вызовах, которые стоят перед всеми нами.

Современное поколение «сынов», чьё взросление и становление проходило уже после развала СССР, остро чувствуют эту проблему. И здесь сравнение Вячеслава Лютого мне кажется не совсем корректным – «сыны» похожи не на детей эмигрантов, скорее, это первое советское поколение, воспринимающее новые условия жизни не как апокалипсис, а как реальность. Мир действительно изменился. Если взять метафору из серьёзного фэнтези (которое в своих лучших образцах является точным индикатором состояния общества): мир из толкиновского превратился в мартиновский. В нём действительно исчезли нравственные координаты, единые для всего общества, и это не вопрос нашей воли и нашей борьбы – это объективность, которую необходимо принять. Но отсутствие единых координат не означает их отсутствия в каждом конкретном человеке и не означает их отсутствия в мире. Просто нравственные координаты теперь стали делом личности, а не общества. Поколение «отцов», выросшее в советское время, не знает, что делать с этим и как ориентироваться в ситуации, в которой нельзя мыслить категориями общего, – у них нет механизмов познания такого мира, и единственный способ – объявить мир целиком враждебным. Поколение же «сыновей» не чувствует растерянности (та растерянность, о которой говорит Лютый, это лишь проекция восприятия «отца», неудачная попытка объяснить другого изнутри себя). Нельзя отчаянно бояться места, где вырос и к которому привык.

Взамен стройности единой картины мира у «сынов» появились естественные механизмы, позволяющие существовать и спокойно разбираться в «новом» мире (и этого категорически не могут понять «отцы»). Во-первых, «сыны» имеют прививку от информационного влияния – поколение, знающее интернет, гораздо более защищено от манипуляций и гораздо менее наивно в этом смысле, чем советские люди. «Отцов» в конце 80-х завели в информационный лес, и они там потерялись, а нынешние живут в лесу спокойно и на подкорке мозга знают, как обходить опасность. Примитивными манипуляциями сейчас можно воздействовать только на очень молодых людей, заряженных на протест и самовыражение любыми способами. Даже двадцатилетние уже сомневаются в правдивости любой поступающей к ним информации. Во-вторых, «сыны» достаточно ясно различают пошлость в мире. Кажется, опять на «Российском писателе», встречал рассуждения о негативном влиянии на современную молодёжь того, что показывают по телевизору (насколько я помню, имелся в виду новогодний «Голубой огонёк»). Автор текста, видимо, не знал, что молодёжь не смотрит и никогда не будет смотреть ни «Голубой огонёк», ни вообще первый канал – именно по причине пошлости и низкого уровня. В-третьих, степень распущенности поколения «сынов», безусловно, выше, чем у «отцов», но всё-таки отзывчивость их на реальный «грех» сильно преувеличена. Скажем, целующиеся на сцене форума «Таврида» девочки никого из молодых участников смены (от 18 до 35 лет) не совратят, потому что в этом возрасте все прекрасно знают, что гомосексуализм существует и уже давно определились внутри себя, как к этому явлению относиться (притом что я, как вы понимаете, не сторонник нетрадиционных отношений, не сторонник траты бюджетных средств на их пропаганду и понимаю, что в данном случае организаторы форума просто не просчитали возможность провокации). Не знаю, стоит ли здесь напоминать, что первое «советское» поколение, тоже наверняка, по мнению эмигрантов, «лишённое нравственных координат», сгорело в войне, и во многом именно его жертве мы обязаны нашей Победе. Моя метафора весьма произвольна, и нэп у нас не закончился, но мне было важно показать, что промыслительная воля подчас мудрее «очевидных» мнений даже самых разумных людей.

В этой ситуации нет правых или виноватых, нет лучших или худших – есть исторические обстоятельства, сформировавшие и то, и другое поколение. Однако время идёт вперёд, и строить будущее на основании скелетов в шкафе невозможно. И важнейший вопрос, который непосредственно завязан на различия в подходах двух поколений, это вопрос о дальнейшем развитии нашего писательского Союза. И на этом вопросе хотелось бы остановиться подробнее.

Существуют две модели, в рамках которых может развиваться Союз писателей России. Нельзя сказать, что это модель «отцов» и модель «детей» – скорее, одна из них несостоятельна и опирается на худшее в позиции «отцов», а вторая – единственно возможна, объединяющая всё здоровое у тех и других. Первая – прямое следствие страха внешнего мира, желания уйти во внутреннюю эмиграцию – основана на желании занять оборонительную позицию и создать катакомбу на 8 тысяч человек. Сторонники такой модели жёстко разделяют литературный мир на «наших» и «ненаших», пропагандируют идею невозможности «двойного членства» в разных писательских союзах, оперируют при этом псевдорелигиозными категориями (сотрудничество с СРП – экуменизм и т.д.), призывают принять невообразимые декларации, навсегда отделив «агнцев от козлищ». В метафизическом «лесу», который ты не можешь понять, легче всего придумать простейшие первичные признаки для различения добра и зла, чтобы хоть как-то ориентироваться (а ещё надёжнее закрепить их юридически). Но к литературе это не имеет никакого отношения.

Вторая модель – модель Союза писателей, находящегося или пытающегося находиться в центре современного литературного процесса, собирая вокруг себя всё талантливое и умное. Это вовсе не значит, что внутри него отсутствует иерархия, одними из главных критериев которой являются как раз таки соответствие традиции единому потоку русской жизни и художественная ценность как мера правды и глубины художественного образа. Но в этой модели не отсекают талантливое по причины несоответствия общественной установке и духу катакомбы. Взять ответственность за всю современную русскую литературу, а не за её кусочек – вот задача такого Союза. Но для этого необходимо отказаться от оборонительной тактики. Такой Союз я нахожу внутри себя как идеальный образ. Этот Союз для меня – воплощение единой большой русской литературы в современном её состоянии. Я не знаю, например, состоит ли в СПР Алексей Иванов, не знаю, состоял ли в СПР Олег Павлов, но для меня они – Союз писателей, потому что это крупнейшие современные прозаики. Это же касается и молодого поколения. Юрий Лунин, Максим Алпатов, Елена Жамбалова, Дарья Ильгова, Константин Комаров – внутренне я воспринимаю их частью Союза (хотя и уважаю их самоопределение или не-определение). Идея общего большого Союза может сплотить и «отцов», и «детей», потому что запрос на единый литературный процесс чрезвычайно высок. И тогда не имеет никакого значения, состоит ли хороший писатель в другом союзе, важно, что он у нас, и с ним и мы становимся сильнее. И не важно, какие общественные взгляды имеет писатель (естественно я оставляю за скобками всё маргинальное: вроде русофобии или антисемитизма, но такие люди, чаще всего, творчески несостоятельны). Повторю ещё раз эту формулу: Союз писателей это вся подлинная современная литература. Достижение этой задачи вряд ли возможно, но направление движения, на мой взгляд, единственно верное.

Оборонительная тактика и стремление быть частью, а не целым – первая и ключевая проблема, следующая из психологии катакомбы. Вторая проблема – практически полное отсутствие профессиональной критики в «нашем» литературном процессе. Ведь настоящая критика это, прежде всего, поиск истины, попытка разобраться и найти объективность. Но в состоянии внутренней эмиграции во внешнем мире истины априори быть не может, всё внешнее можно только ругать. А внутри истина как будто и так есть, а значит и искать, и разбираться по сути не в чем. Я с большим удовольствием читаю статьи Вячеслава Лютого; приятно мне стремление журнала «Родная Ладога» к философской критике, продолжающей традиции «Москвы» Бородина и Кокшенёвой; случаются иногда отдельные радостные находки, но подавляющее большинство того, что выдаётся за критику в консервативном литпроцессе, это эссеистика или публицистика (тогда как, скажем, во внешнем поле остался академический журнал «Вопросы литературы», да и в некоторых условно «либеральных» толстых журналах и электронных ресурсах современная критика существует и развивается). Я говорю это не чтобы унизить нас, а чтобы поставить одну из самых острых проблем консервативного поля, напрямую следующую из скелета в шкафу поколения «отцов».

Критика это уважение к явлению, даже если оно негативно или имеет отношение в основном к литературному процессу, а не собственно к подлинной литературе. Существует, например, уральская поэтическая школа – мощный концепт, и дело не в том, чтобы брезгливо отмести его, а в том, чтобы разобраться в причинах его существования. В 2000-е годы существовал «феномен Сенчина», автора вне-художественной прозы, которая вызывала восторг (сейчас тоже самое происходит с текстами Александра Снегирёва). И важно было не просто оценить качество текста, а ещё и увидеть, что Сенчина ценят за специфическую «правду», выражающуюся в стремлении не сфальшивить против реальности в «светлую» сторону (не задумываясь о беспрерывном уходе в крайность противоположную). И кстати, подобное явление имело место и в XIX веке, но в отличии от сегодняшнего дня о Писемском серьёзно высказывались тогда все большие критики.

Взамен критического осмысления мы зачастую имеем информационную войну: «наши» идеи и «наши» авторы должны быть продвинуты, а враждебные – подвергнуты порицанию. Но что мы называем враждебным? Яростную русофобию – так она и не нуждается в опровержении, как не нуждается в опровержении всё маргинальное. Игру ради игры в литературе — так она уже лет двадцать как не в мейнстриме. Либерализм – а что мы понимаем под этим термином: публицистику в духе «Нового мира» Твардовского или работы крупного критика Ирины Роднянской, или вдохновенный поиск без надежды обрести опору от тонкой и чуткой к любому проблеску таланту Валерии Пустовой? Пусть информационной войной занимаются публицисты вроде Захара Прилепина, давайте займёмся делом, где есть «познание» и «воля» критика, а не только желание «как можно сильнее прокричать своё, пусть неглубокое» (потому что глубокое кричать невозможно, его можно только открывать в результате напряжённого и последовательного поиска).

Второй важный вопрос, который отличает «отцов» и «детей», это отношение к понятию «личность» и соотношение личного и общественного в жизни. Для отцов, сформировавшихся в советскую эпоху, общественное выше личного, и мера признания этого первенства определяет для них меру любви к Родине (кстати, это свойственно и для «отцов» в либеральной части литературного процесса, только там общественное принимает форму антисоветского). С позиции «сына» я согласен с этим, но не как с безусловной установкой, которую «нужно» разделять. Признать общественное важнее собственного личного – это, прежде всего, выбор личности, а не некий наперёд заданный нравственный закон. И если это выбор сознательный и твёрдый, а не просто следование навязанной норме, то это – высочайший уровень развития личности и может внушать огромное уважение. Но опять-таки первична здесь для меня сама личность и её выбор. Поколению «отцов» же зачастую не важно, происходит принятие установки свободно или бездумно, глубоко ли укореняются «правильные» истины внутри или же остаются на уровне формулы.

Старшее поколение легко оперирует «безличными» категориями в духе Спинозы или Владимира Соловьёва: «смысл существования России», «русская идея», «русский дух», «традиция», «нравственность» – зачастую это остаётся на уровне публицистики определённого направления, не спускаясь на уровень философской метафизики, возможной лишь там, где начинается самопознание и самоопределение личности. Замечательно это показано у специалиста по русской философии конца ХХ века Николая Ильина в его книге «Трагедия русской философии». Характерное следствие глубоко советского в плохом смысле стремления к подавлению личности – «комплекс родителя», знающего как правильно, а как неправильно, что нравственно, а что безнравственно, желающего всем вокруг «причинить добро», – явление чрезвычайно распространённое у поколения «отцов».

Конечно, так выглядит ситуация субъективным взглядом «сына», на деле же недостаточное внимание к личности и её свободе стократ компенсируется у поколения «отцов» духовным напряжением жизни и умением больше действовать, чем рефлексировать о возможном действии, умением тащить на себе жизнь по установленной колее к тому, что воспринимается как добро. Это разные способы бытования в мире, обусловленные разными историческими условиями становления поколений. И потому с точки зрения публицистичности жизни поколение «отцов» кажется мне сильнее, но с точки зрения глубины осмысления подход «сынов» перспективнее (с этой разницей связано, кстати, и то, что из двух крупных прозаиков тридцатилетних Андрея Антинина и Юрия Лунина «отцы» выше ценят близкого им по общественному пафосу Антипина, а «сыны» психологически глубокого Лунина).

Разговор о личном и общественном это ещё и вопрос об идеологии, и естественно, что этот вопрос был поднят на нашем круглом столе, в частности в докладе Виктора Николаевича Баракова. Мне хотелось бы коротко остановиться на нём. Мне кажется, «идеологический» компонент возникал в русской литературе вовсе не благодаря тому, что сейчас понимают под словом идеология. Просто в какой-то момент крупная личность пленялась идеей, начинающей жить внутри неё и гореть, и тогда возникали и «Кто виноват», и «Что делать», и «Мать», и «Как закалялась сталь». Точно та же природа воплощения идеи русского сопротивления в уже упоминаемом мною романе Веры Галактионовой «Спящие от печали». Именно это горение личности, вдохновленной идеей и готовой ради неё на всё, и определило «идеологичность» данных произведений – но при этом само горение было глубоко субъективно и лично и потому, скорее, противоположно общественному смыслу понятия «идеология».

Впрочем, результаты даже такого горения вовсе не являлись высшей точкой развития русской литературы, потому что подлинная её традиция зародилась в пушкинских поисках «истинного романтизма» и объективации и воплотилась в точной и чистой ноте рассказчика «Капитанской дочки». Эта точка виденья была по возможности очищена от субъективного напряжения, из неё мир обозревался в его целостности и полноте, незамутнённым, пусть мощной и яркой, но всё-таки субъективной авторской страстью. Русская критика ценила этот объективный взгляд выше идейной страсти и тщательно отслеживала его развитие (скажем, в работах Николая Страхова о связи образа Белкина с образом автора «Войны и мира»). Позже в русской литературе появился новый метод, а именно – столкновение идей, воплощённых в личностях (первым заговорил об этом Розанов в статье о Великом инквизиторе, а потом это нашло воплощение в спекуляциях на тему полифонии Достоевского у Бахтина), но в любом случае и этот метод был также крайне далёк от субъективного горения личности автора одной идеей и уж точно бесконечно далёк от прямой идеологии.

И здесь условная «позиция «сынов» на первичность категории личности кажется мне более зрелой. И как ни парадоксально для кого-то, более близкой нашей национальной традиции.

В отношениях между «отцами» и «детьми» важную роль играет поколение «дедов», и не сказать здесь о нём значило бы не показать ситуацию во всём её объёме. «Деды» это или молодые фронтовики, или дети войны, зачастую это люди с крепким нравственным стержнем – цельные личности, выточенные как бы из одного куска камня. Я хорошо знаю это чувство, когда приезжаешь в регион и встречаешь там писателя старшего поколения, который вдруг скажет что-то простое, но весомое, и словно Лобанов через него к тебе обратился, и нравственное зерно то же, и даже интонация та же. Отношения с такими людьми выстраиваются сами собой на их безусловном духовном первенстве, но они не утверждают это первенство специально, не требуют его. Тот же Михаил Лобанов, будучи втрое старше нас, его студентов, никогда не подавлял нас, мы всегда видели только – интерес к нам и уважение к нашей свободной воле. Как вам писать и думать – ваше дело, словно бы говорил он, но я сейчас скажу вам, как думаю и вижу я, и я всей своей жизнью доказал право так думать и видеть – и мы слушали и в каком-то смысле безусловно подчинялись, но это происходило органично, без напряжённого нравоучения (как этого зачастую делают «отцы»).

Поколение «дедов» это поколение титанов, и нравственно, и творчески. Если говорить непосредственно о критике, то для меня вполне очевидно, что Кожинов, Лобанов и Палиевский – фигуры полёта Белинского, Григорьева и Розанова, высокие ноты традиции, нуждающиеся в осмыслении. Их младшие современники, «отцы», зачастую испытывают вдохновенное поклонение перед их борьбой за русскую идею, но игнорируют вклад собственно в литературу. Или же настолько уважают их авторитет, что принимают наследие «дедов» безусловно, не умея или не желая переработать его творчески (подобно тому, как Чернышевский в статьях о Белинском мог лишь цитировать его огромными кусками, изредка вставляя свои одобрительные комментарии). На первом круглом столе Совета по критике уважаемый и любимый мною Юрий Павлов сказал: всё, что нужно знать о назначении критика, читайте в работах Кожинова «Самое лёгкое и самое трудное дело» и «Познание и воля критика». Это отличные статьи, и я благодарен Юрию Михайловичу за то, что в своё время открыл их, благодаря ему, но неужели в двух крошечных заметках Кожинов высказал всё раз и навсегда? Разве не появились у нас сейчас новые вызовы, например, крайне востребованная сегодняшним читателем «рекомендательная» критика а-ля Галина Юзефович или Лев Данилкин? Можно ли говорить на языке этого формата, но не уходить в коммерческую рецензию, а оставаться в поле поиска истины? Нуждается в глубоком осмысление, например, вопрос о новаторстве подхода к психологическому образу у Лобанова (вопрос, имеющий богатую предысторию: берущий начало в «психологическом вопросе» Павла Анненкова; разработанный Константином Леонтьевым в статье «Анализ, стиль и веяние…» на материале романов Льва Толстого; доведённый до целого мира в работах Лидии Гинзбург). А, например, вопрос о внеязыковой природе художественной литературы, о котором говорил Палиевский: погружение в него дало бы нам пищу для трезвого осмысления многих современных поэтических опытов, находящихся в сфере языковых или смысловых находок (опять же – дело не в том, чтобы брезгливо отмахнуться, а в том, чтобы понять суть проблемы). И, пожалуй, самое важное – поставленный двести лет назад и вполне решённый русскими критиками второй половины ХХ века вопрос о художественной ценности (как объёмной и объективной правде о мире, воплощённой в личности). Наследие «дедов» огромно, и «отцам», и «детям» есть, что найти в нём (не игнорируя и противоречивость вопросов, которые уж никак нельзя свести к схеме «либералы-патриоты», скажем оторванность Юрия Кузнецова от пушкинской традиции по Глушковой или настойчивое сопоставление Белова и Битова у Кожинова). И это – только критика (достижения «дедов» в поэзии и прозе общеизвестны).

И вот мы опять вернулись к тому, что традиция, и в частности её последняя полноценно взятая нота, чрезвычайно высокая нота поколения «дедов», это то, что нас действительно объединяет. Что же касается совместного существования в организации литературного процесса, видимо, есть лишь один выход: научиться слушать друг друга и принимать друг друга при всех различиях и противоречиях. Отцам – уважать свободу личности, понимать острейшее нежелание находиться в оборонительной позиции и стремление объединять всё, что имеет художественную и критическую ценность в современном литературном процессе. Принять молодых как вполне состоявшихся здоровых тридцати-сорокалетних людей, которым достаточно только доверия, чтобы работать. А сынам понять, что доверие подразумевает ответственность, что они тоже отвечают за наш Союз и за современную литературу. Уважать отцов за их опыт и профессионализм, понять их желание быть для нас тем, чем были «деды» для них. Сказать спасибо за катакомбы, в которых хотя бы «принято» говорить о традиции, в которых существуют великие Кожинов и Лобанов, мы и не знали бы их без работы отцов по сохранению наследия.

Принять отцов с их трагедией и судьбой. Судьбой, которой у нас пока ещё нет.

Елизавета МАРТЫНОВА (Саратов)

поэт, литературный критик, кандидат филологических наук, главный редактор журнала «Волга-XXIвек»

ТРАДИЦИЯ КАК ВЫБОР

1

Прежде чем говорить о традиции и новаторстве, «отцах» и «детях» в поэзии, стоит определиться с тем, что такое на сегодняшний день традиция и новаторство, и каково соотношение поэтических поколений в литературе. Эти вопросы очень важны. Думаю, что каждый из пишущих и просто любящих литературу задавался вопросом: что происходит с поэзией в настоящее время? Влияет ли на поэта осознание пройденного рубежа – между вторым и третьим тысячелетиями, или век новый, а поэзия вечна, лишена признаков времени?

Влияние времени более всего ощущается в поэзии традиционной, неавангардной, когда поэт напрямую говорит о своей эпохе и современниках. Хорошо сказал о традиции поэт Евгений Винокуров:

«Чтобы быть традиционным, нужен талант, нужна сила. Нужна мощь, нужна творческая дерзость, чтобы подключиться к традиции… Традиция – это не чулан с устаревшими вещами, ветошью и рухлядью. Традиция – это лучшее, что отстоялось, это всё живое, что осталось жить для нас…»

Всё большее число читателей отдаёт предпочтение традиционному направлению. Стихам реалистическим, где перед нами предстаёт живой человек в его неповторимой индивидуальности. Автор таких стихов отказывается от игровых изысков не потому, что «не умеет» использовать тот или иной приём, демонстрирующий изобретательность и эрудицию. А потому, что его творение подчиняется чувству, диктуется «тайной свободой», воспетой Пушкиным и восхищавшей Блока.

Для начинающего писать стихи автора проблема заключается в том, что понимать под традицией. Какую выбрать точку отсчёта. Традицию Пушкина? Или то, что нам досталось в наследство от Серебряного века? Или от советской поэзии? Или традиция – дорога, ведущая от Пушкина к Серебряному веку, а от него – к современности… Ведь и поэзия постмодернизма должна обладать своими традициями.

Да, должна. Но в начале 21 века, в зыбкой ситуации окраинности, постмодернизм постепенно утрачивает (да фактически уже утратил) доселе незыблемые позиции. Начать с того, что тем, кто существует в системе постмодернизма, вдруг почему-то стало тяжело дышать воздухом абсолютной свободы. Друг друга отражают зеркала, а первой реальности как бы и нет.

Это ощущение у меня появилось, когда я начала писать стихи и интересоваться тем, что в современной поэзии происходит. Тогда же у меня у самой появился вопрос о соотношении поэтических поколений, «отцов и детей». В нашем городе я столкнулась с не очень приятной ситуацией. Точнее, с резким контрастом и неприятием друг друга так называемого официоза и местного андеграунда. И это не было контрастом поколений, отцы не были исключительно «традиционалистами», а те, кто помоложе – «новаторами». Это был собственный выбор не только какого-то одного литературного направления, своих литературных изданий и собратьев по перу, но и выбор жизненной позиции.

С одной стороны, торжествовал официоз (не советский, как утверждали не переболевшие прошлым газеты, но вполне себе осовремененный), брендом которого являлся Н.Е. Палькин. Его имя действительно у саратовцев на слуху. Прочие благородно пребывали в тени.

С другой стороны, современный андеграунд, о существовании которого было широко известно в узких кругах. Большинству же читателей имена писателей саратовского андеграунда и авторов «актуальной поэзии» известны не были. Но в статьях в местных СМИ преобладали материалы как раз таки о них, поскольку, надо признать, представители «актуальной поэзии» были более активными.

Так что лиц, имен, дискуссий не было. Были направления, станы, как угодно, которые старались не замечать – и не замечают – друг друга (редкие выяснения отношений в прессе вряд ли можно назвать дискуссиями).

А между тем существовал и ряд поэтов-«одиночек» (вот они-то мне и были по-настоящему интересны), которых нельзя отнести ни к андеграунду, ни к официозу. Поэты среднего «непроявленного поколения» не вписались в рамки сковывающего творческую свободу официоза, не вошли в состав андеграундных групп, так как были приверженцами традиции.

Получилось, что так называемые «новаторы» были мне чужды, оттого что поэзия для них была просто игрой, а роль поэта – просто ролью. В традиционной поэзии «дышит почва и судьба», и мне это оказалось понятно и близко. Представители же местного официоза предполагали, что прилично пишущих молодых авторов не существует в природе – и не только в Саратове (об этом можно судить, например, по статье Н.Е. Палькина «Когда же придёт новый Пушкин?»). Так что пришлось мне тогда, в начале двухтысячных годов, сделать выводы для себя неожиданные. Видимо, традиция и новаторство – это совсем другое. Видимо, дело не в поколенческом конфликте. Конфликт этот лежал вне поэзии, более того, она вообще была тут ни при чём. Кажущийся поколенческий конфликт был связан не с ней, а с особенностями окололитературной жизни.

2

Как мне кажется, любое новое поэтическое поколение – это не обязательно авангард (то есть такое поколение, которое пытается сбросить предыдущее с «парохода современности». По крайней мере, со времён появления «актуальной поэзии» я этого не наблюдала. Но «актуальная поэзия» – это, по-моему, своего рода вторичный футуризм, опять же вторично осложнённый перформансом (то есть по сути нелитературными элементами).

Лично я против чисто формального новаторства – такого, которое подвигает автора осознанно к старанию отличаться от других и не быть собой, а быть особенным. Когда же возможность стать собой – в жизни, в мире, в языке, в литературе – начинает реализовываться, то тут уже особенности поэтического дара проявляются естественным путём. Если этот дар есть, конечно.

В нашем сознании новаторские течения прочно связаны с появлением литературных групп, школ, т.е. с явлениями коллективными. Объединение даёт уверенность в том, что писатель не «заблудился», а руководствуется выверенными – и современными ориентирами. Но создание специальной школы, литературной группы в конечном счёте ограничивает человека, в начале, возможно, поддерживая его известность, активность в современном литературном процессе. Не может быть единых коллективных рамок для развития, любая самая новаторская теория «словотворчества» ставит предел возможностям поэта. Любое единодушие временно (примеры из Серебряного века).

И всё-таки, при том, что объединения авторов по творческим мотивам не вечны, они всё равно создаются. И стоит задуматься, для чего и почему появляются группы, школы – и само стремление к новаторству. Во-первых, эти группы, как правило, составляют люди молодые, для которых всё в жизни открывается впервые и которые отметают прошлое, просто потому, что оно прошлое. И желание их создать нечто новое совершенно естественно. Но только когда они пройдут свой жизненный круг – круг опыта жизненного и художественного, тогда то, что было в литературе до них, будет освещено новым светом.

Часто молодых поэтов упрекают в том, что они «изобретают велосипед», указывают, что необходимо читать, учиться. Собственно, для учёбы и нужны студии, семинары и литературные форумы. И тогда тот, кто умеет учиться, действительно учится. Ну а кто-то не умеет и не может. И с этим ничего не поделать, не все станут поэтами…

Но иногда происходит вот какая интересная вещь. Научившийся, усвоивший современные техники, веяния и проч. автор начинает писать грамотно, он публикуется – и в толстых журналах в том числе (его же научили писать так, как надо), но на себя-то он не похож. Он похож на основную массу, на направление.

Да, обучать молодого автора необходимо. Но, думаю, лучше, если ученик сам найдёт своего учителя – по своему душевному складу. И нужно давать возможность начинающему изобретать этот самый наивный велосипед, даже в нарушение законов ремесла. Воздух и рост нужны в самом начале без ограничений. «Охлаждение мастерства» (образ из стихотворения Владимира Соколова о Лермонтове) всё равно наступит, если поэт захочет учиться и этого мастерства достичь.

Молодой поэт растёт благодаря прочитанной классике, из самостоятельно выбранных современных книг. Если этой базы нет – не будет и тяги писать душой, а не просто выплёскивать эмоции (что вполне возможно и без стихов).

Говоря об «изобретении велосипеда», я имею ввиду, что поэт в самом начале своего творческого пути может изображать чистые душевные движения, незамутнённость и неповторимость которых почти всегда неизбежно утрачивается (но это не значит, что стихи становятся хуже). Вот эта чистота душевного движения, динамика, поднимающая стихотворение ввысь – лучшее новаторство.

Есть ещё один важный аспект творческих изменений и новшеств, связанный с приходом молодого поэтического поколения. Мы понимаем, что в живом языке постоянно происходят изменения, появляются новые слова, обороты, интонации. А поэтический язык при этом постоянно вроде бы стоит на месте. Ему свойственно хранить старые формы, как словарю, и это прекрасно. И всё же изменения проникают в него.

Это происходит по-разному. Если стихийно, насильственно и случайно – получается «актуальная поэзия», газетная статья в стихотворный столбик. Но если современник переплавляет разговорную стихию в поэзию бережно, то возникает настоящее новаторство. Это его, кроме чистоты душевного движения, вторая сторона. Пример Пушкина, всегда современный.

Есть и обратное – возвращение к прежней традиции: возвращение Тютчева к Державину, возвращение поэтов «парижской ноты» к классике. К ней же пришёл Георгий Иванов. Владислав Ходасевич, по его словам, «привил-таки классическую розу к советскому дичку».

Не очень люблю вывихнутый синтаксис и нарочитую архаизацию. Но и эти крайности возможны как эксперимент, как шаг к более гармоничному поэтическому миру, как пауза перед ним. Традиция не связана с подражанием и стилизацией, о которой иронически говорит Владимир Набоков в романе «Дар»:

«Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал «горчайшую» любовь к России: есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уже различим след пушкинского локтя… Эпитеты, жившие у него в гортани, – «невероятный», «хладный», «прекрасный», – эпитеты, жадно употребляемые поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или просто обедневшие слова вроде «роза», совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть, возвращаясь с другой стороны… эти слова делали ещё один полукруг, снова являя свою ветхую нищету. …И всё это было выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях…»

Набоков здесь говорит о чисто внешнем, формальном восприятии традиции как совокупности приёмов и эклектичном копировании образов классиков. Цитата свидетельствует о том, что ничего со времен Набокова не изменилось, и всегда живое и органичное ее восприятие было трудным – более трудным, чем попытка чистого отрицания.

Часто эти два процесса – усвоение традиции во всё её глубине и родственности – и соединение, гармонизация её с живым разговорным языком происходит одновременно (Борис Рыжий).

Думается, сейчас необходимо восприятие традиции во всей её полноте, её понимание – в ней содержатся такие источники нового, которого нет ни в авангардной поэзии 20 века, ни в модернизме, ни в метаметафоризме (это только её исторические ответвления, боковые ветви).

3

Что происходит в современном поэтическом мире молодых? Попробую сориентироваться, несмотря на то, что он очень пёстрый. Во-первых, огромное количество пишущего народа, поголовная грамотность внешнего толка. Оставив в стороне тех, кто не владеет техникой на уровне ремесла, мы всё равно получим значительное число способных версификаторов.

Беда их в том, что они в своих текстах ведут себя как новаторы, усвоив чужие приёмы (модернистские, постмодернистские или так называемые традиционные – вот как раз то, о чём говорил Набоков), чистота душевного движения в их стихах утрачена (если она была), и литературной образованности тоже нет, есть полуобразованность.

Но всё-таки вторичность этих стихотворных произведений – не главное. Главное в том, что у молодых авторов, даже очень способных, утрачены жизненные и творческие ориентиры – и смысл самого создания стихотворения. Остатки его заключаются в 1) выплеске эмоций, в психотерапевтическом эффекте самого процесса письма и 2) в самоутверждении (и тут появляются так называемые художественные средства, в основном сводящиеся к штампам и красивостям). «Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум». Лирический герой в этих стихотворениях ощущает только пустоту жизни, а автор не чувствует поэтической цели. Поэтому если смешать строки из стихов нескольких десятков случайно выбранных (допустим, с одного литературного конкурса) авторов, то скорее всего, индивидуального мы в них не увидим.

Вот эта бесцельность и пустота как определяющие черты меня очень настораживают. Слишком этого много, впрочем, как и эпигонства. Под Бродского уже писать стало не модно, зато интонации Бориса Рыжего встречаются очень часто. Опять же это не продолжение традиции, а стилизация, копия. Можно быть и талантливым копиистом, но при этом осознавать границы своих возможностей.

Выбор поэтических ориентиров тоже иногда мне кажется странным, эклектичным. На поэтических семинарах молодые писатели называют имена Евтушенко, Вознесенского, и тут же Иосифа Бродского и Юрия Казарина. Ну и Бориса Рыжего, конечно. Но почти никто не вспоминает Николая Рубцова, Юрия Кузнецова, Владимира Соколова, Алексея Прасолова, Анатолия Передреева, Николая Тряпкина, более близких по времени поэтов: Николая Зиновьева, Светланы Сырневой, Дианы Кан, Александра Нестругина, Евгения Семичева, Сергея Васильева и других, тех, кто по сути и является продолжателями русской литературной традиции.

Чем такой выбор имён обусловлен, для меня загадка. Скорее всего, всеядностью и неумением выстроить для себя внутреннюю иерархию.

Но среди молодых поэтов есть и те, кто эту иерархию выстроил, кто выбрал для себя путь и цель. В каждом регионе – и мне как литературному редактору приходилось в этом не раз убеждаться – появились интересные молодые поэты, перспективные в своем творческом росте. Они усваивают, впитывают многообразие русской поэтической традиции, руководствуясь своим вкусом. Это Руслан Кошкин, Мария Знобищева, Карина Сейдаметова – те, кого знаю уже давно, и мне кажется, что они уже как поэты сложились. Из тех, кого узнала позже – Григорий Шувалов и Мария Четверикова, Влада Баронец и Иван Александровский.

На семинарах и форумах всегда были перспективные поэты, но большинство из них всё-таки в процессе роста. Мне интересно, что получится из Александра Рухлова, Павла Великжанина, Василия Нацентова. За последнее время отметила для себя стихи Александра Тихонова, Дмитрия Ханина, Елены Жамбаловой.

Объединяет их всех то, что в эпоху расчеловечивания и преобладания внешних ценностей – они это истинно человеческое находят и расчеловечиванию противостоят. Во-первых, молодые поэты пытаются понять себя во времени, в традиции, осознать, что они тоже её «прочное звено» (В.Ф. Ходасевич). Поэтому так много у них стихов о родстве, родственниках, предках. О связях с прошлым. Эта возможность понимания человеческой жизни во времени – показатель творческой зрелости.

Интересно, как переплавляются традиции и влияния в стихах молодых авторов с их собственным жизненным опытом, с чистотой душевного движения, с сочувствием к другому человеку, с проникновением в судьбу современника. Создаётся свой индивидуальный узор, который можно было и иной раз и покритиковать за нечёткость или декларативность, но всё-таки главное в том, что интонация найдена, и за стихами я вижу «внутреннего человека», опыт гармонизации современности, объединения временных пластов («время собирать камни», и они их собирают). Вижу я и влияние старших современников-поэтов, это прекрасно, что у них есть учителя из современности, живой источник поэтического слова. Традиция не прерывается.

Мария ЗНОБИЩЕВА (Тамбов)

поэт, прозаик, кандидат филологических наук

ПОЧИТАЮТ ЛИ «ДЕТИ» «ОТЦОВ»?

О музах – послушных и непослушных

Разговор о таланте, отмеренном тому или иному поколению поэтов, — это, на самом деле, разговор о даре человечности и любви. Душа поэта должна быть идеально настроена, потому что она и есть наш главный инструмент. Идеальной настройке противостоит «окамененное нечувствие» — та стадия равнодушия к ближним, на которой они воспринимаются уже как дальние. Маленькие человечки, едва различимые с вершины той горы, имя которой – гордость, это уже не ближние. В подобном ракурсе художественного зрения не может быть любви.

В своём поэтическом «Памятнике» А. С. Пушкин оставил поэтам будущего три свидетельства о содеянном: «…чувства добрые я лирой пробуждал», «в мой жестокий век восславил я свободу», «милость к падшим призывал». Три столпа, на которых держалась его поэзия: добро, свобода и милосердие. А выше всего этого – то, из чего они воздвигнуты силой божественной лепки, – любовь. Но главное – дальше: «Веленью божьему, о муза, будь послушна». Не своевольному человечьему хотению, но – божьему веленью.

Старо как мир, но ничего важнее и больше — не скажешь. На сотни и тысячи лет вперёд нам дан путь, идти по которому иначе не получится. Только со словами молитвы: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей». Любви противостоит гордыня, отделение себя от других – верный признак того, что мы в неё впадаем.

В статье «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» о трёх источниках лирического размышлял в своё время Н.В. Гоголь. Он видел эти источники в «самом языке нашем», высшие образцы которого явлены в «слове пастырей», в народной песне и в русских пословицах с их житейской иронией, афористической точностью, добрым юмором. В статьях о Пушкине Гоголь продолжил пушкинскую мысль о том, что «слова поэта суть дела его», развивая мессианскую концепцию «поэта-пророка», заданную Державиным, Пушкиным и Лермонтовым.

Думается, источники поэзии не оскудели и ныне. Они напитали русский литературный язык, который продолжает быть основой языка поэтического и в поэтической речи находит возможность нет-нет, да и показать свои редкие, в других контекстах не востребованные сокровища. А вот что касается парадигматики поэтического поведения (если можно назвать её так), то здесь не всё однозначно.

В начале нулевых среди моих молодых друзей был распространён синдром, который мы в шутку называли «синдромом послебродскости». Он означал невозможность писать на прежнем поэтическом языке, который существовал до Бродского. Для одних эта невозможность вылилась в специфическую подражательную интонационную манеру, для других – в абсолютный уход из поэзии в другие формы литературы и искусства.

Между тем, примеряя форму, чуждую нашему существу, мы примеряем на себя и стоящее за ней содержание, которое подчас, словно платье на вырост, делает нас нелепыми. Забавно было читать строки своих вполне розовощёких ровесников о бескрайнем одиночестве на просторах «российской ойкумены», расшифровывать многокилометровые лингвистические ребусы, суть которых стремилась к нулю.

Наметилось весьма специфичное отношение к «почве» как пристающей к новеньким туфлям центрально-чернозёмной грязи, осложняющей выход на паркет большого литературного бала. Однако жизнь без корней оказалась непродолжительной. Наметилась проблема поиска новых ориентиров, поворот к традиции, к космосу Ю.П. Кузнецова, стремление осваивать вертикаль, а не горизонталь русского поэтического пространства.

Почему мы говорим о поколениях «отцов» и «детей» в поэзии? Зачем делим поэтов на старших и младших? Не потому ведь, что «дети» ещё только учатся ходить, ещё многое делают наугад и не боятся «изукрасить» словесный узор подслушанным на улице словом. Мы говорим о разной степени включённости в традицию, а также о том, как меняются духовные координаты художественного пространства по мере обретения жизненного и творческого опыта.

Молодое самолюбование, игривые и радостные попытки найти отражение себя и собственных чувств в каждом образе и явлении, по-своему прекрасно, но не может длиться вечно. На переходе к другим поэтическим задачам важно осознать, насколько выросло твоё сердце, какова его «вместимость», а, следовательно, наполненность. С даром любви, безусловно, рождаются. Задача поэта – не растратить его на безделки, возрастить, продлить в пространстве и времени.

Этому не научат ни в школе, ни в Литературном институте. Это, по-пушкински, каждый должен сделать из себя сам. Как говорится, требуется судьба, некий сюжет жизни, дающий право на тот или иной путь в поэзии. Но не стоит отказывать в праве писания тем, чья жизнь не выходит из внешних границ общечеловеческой нормы. Если каждому даётся по его силам, то пусть «каждый пишет, как он дышит», важны любые проявления истинно художественного – от великих полотен до акварельных миниатюр.

Обращаясь к тургеневской метафоре, на которой фокусируется проблематика сегодняшнего «круглого стола», хочется вернуться к сути конфликта поколений, разыгравшегося между Базаровым и семейством Кирсановых. Аристократичного Павла Петровича, как вы помните, раздражала непочтительная манера поведения «Аркашиного приятеля». Базаров с треском ломал рамки этикетной нормы, доставляя Павлу Петровичу почти физические страдания.

Не так ли происходит в современной поэзии? Шум и треск, которыми окружены отдельные явления молодого поэтического мейнстрима, действуют на слух некоторых ревнителей нормы раздражающе. Вопрос в том, почему. Видят ли они в этом действительную угрозу? Чувствуют ли колебание пушкинских столпов? Это уже вопрос к «отцам».

Нам же представляется, что такие явления – не новость. Очередные «нагрянувшие гунны» от литературы «пошумят, да перестанут», и колеблемый «в детской резвости» треножник не опрокинется. Вопрос в сути и обоснованности протеста, если таковой вообще имеется.

Боюсь, что никакого качественного протеста со стороны нынешних «детей» просто нет. Почему боюсь? Да потому, что у большинства не хватает энергии серьёзно оспаривать старое. Соответственно, нет и возможности противопоставить старому что-то новое. (Формальные эксперименты и очередной каскад поэтического новояза – не в счёт). Значит, нет естественного и необходимого столкновения противоположностей, нет обновляющей силы, которая породила бы иной уровень поэтического мышления.

Получается, что глубинный конфликт отсутствует. Есть те, кто добродушно посмеивается над верностью иных художников канонам соцреализма. Есть те, кто делает вид, что современной поэзии нет. Но желания что-то друг другу доказывать, дразнить и провоцировать метров, вызывая их на поэтический турнир, нет.

Отдельные же проявления поколенческих распрей касаются, скорее, формальной стороны творчества: способов распространения текстов (книга или интернет), отношению к пиару, популярности в народе, борьбы за премии.

Различия между поэтами, как видится, заключены не в возрасте, не в принадлежности к поколениям, а в наличии либо отсутствии поэтической совести, в отношении пишущих к сакральной сущности слова. Проблемы поэтической этики сейчас первостепенны. Кажется, что правят бал отнюдь не послушные «веленью божьему» музы. Кимвал бряцающий слышнее лиры – так уж устроен мир. Но это не означает, что поэзия умирает.

Причины конфликта поколений нередко кроются в нежелании младших слушаться старших. Но здесь важно уйти от схемы. Преклоняться перед старшим коллегой только потому, что он уже сорок лет состоит членом Союза писателей и воспевает берёзы у крыльца, в наше время нелепо. А если «старшие» выступают как трансляторы космических смыслов и духовных откровений, почему бы к ним не прислушаться?

Возвращаемся к вертикальной модели роста. Преодолеваем человеческое, восходим к божественному. Не слушаем старших, тогда – кого? Послушны ли «веленью божьему» молодые музы? Мне думается, что однозначного ответа нет. Поэт – существо свободное, рождённое сопротивляться обобщениям. У каждого свой путь и своя вера. Когда для того или иного художника настанет время сложить знамёна неверия, и настанет ли, — решать не «отцам». Заставить верить поголовно – не получится.

Смысл творчества – в созидании. Если поколение отрицает, созидая, оно породит великого поэта, и не одного. Если поколение не отрицает, но созидает, плывя по привычному руслу, – это тоже неплохо. Поэты будут — быть может, хорошие, но вряд ли – великие. Если же нет ни отрицания, ни созидания, приходится констатировать смерть, духовное охлаждение, ибо страшнее всего тот, кто «не холоден, не горяч». Он просто недееспособен как художник.

Тут мы подходим к самому больному вопросу современности: к битве за человеческую душу. Увы, она разворачивается не на страницах литературных журналов. И поэт сейчас «больше, чем поэт» в том смысле, что ему, если он настоящий, приходится делать всё, чтобы быть достойным воином в этой битве: уходить в публицистику, педагогику, медицину и даже – в ненавистную политику. Необычайно важен в наши дни институт наставничества. Слава Богу, эта традиция на Руси ещё крепка. Исходя из собственного опыта, свидетельствую, что старшие помогают младшим много и охотно. Правда, не у всех начинающих есть встречное желание быть охваченными чьей-либо заботой (и тут приходится констатировать молодёжный поведенческий кризис: увы, не все сегодня способны испытывать благодарность).

Словом по-прежнему можно спасти, но многие ли услышат его за шумом нового времени? Возвращаясь к Гоголю, «как не впасть в отчаянье при виде всего, что совершается дома?». Удержать свою душу на той высоте, где царствуют истина, добро и красота, — задача титаническая. И этого мало. Из неё, из этой скорчившейся от боли души необходимо извлечь нечто такое, что объяснит, почему стреляют друг в друга братья, почему сгорают дети, почему до отдельно взятого, пахнущего материнским молоком человека никому на земле по-прежнему нет дела.

Мы подходим к вопросу о масштабе личности поэта, о духовном воспитании и самовоспитании, как его основе. В ситуации полного нивелирования нравственных ценностей, глобальной усталости человечества от сложившегося культа потребления перед поэзией открываются две прямо противоположные перспективы: навсегда сойти с арены общественной жизни, превратившись в удовольствие для узкого круга эстетов, или стать оздоровительной духовной силой, предлагающей людям иные способы постижения мира.

До того ли сейчас, чтобы «детям» мериться ростом с «отцами»? Все мы – птицы одной стаи, воины войска Господня: малые или великие. Наступает время преодолеть любые разделения и осознать, для чего мы живём и пишем. Нет правых и нет виноватых, нет своих и чужих, нет молодых и старых. Есть только свет и тьма, обступающие нас каждую минуту. Есть общие задачи, которые с одинаковой силой призывают к себе и тех, кто только начал писать, и тех, кто сформировал своим творчеством целую литературную эпоху.

Поэзия – это путь преодоления мрака – прежде всего, в нас самих, в сердце каждого художника. Если такая победа одержана, поэт найдёт своего читателя и, даст Бог, поможет ещё кому-то.

Что же до «отцов» и «детей», то роман Тургенева — это история любви, а не вражды. Вся она, от нежного материнского «Енюша» до последней минуты жизни Базарова, проникнута любовью. Самое важное в названии романа — союз «и». Соединительный, а не разделительный. Где «отцы» — там и «дети», где начало — там и продолжение, многослойное, разное по качеству, но бесконечно длящееся во времени.

Так и в поэзии. Старое и новое причудливо перемешаны. Для вечности 20-30 лет, разделяющие два поколения, не значат ничего. Утихнет лёгкая буря, всех и вся успокоят летейские воды. Останется журчанье струй да шелест камыша у берега, да свистящие над берегом стрижи, да облака над ними. И чей-то лёгкий шаг, и новая, замирающая от земной красоты душа, и звонкий голос… «А быть или нет // Стихам на Руси — // Потоки спроси, // Потомков спроси…».

Нина ЯГОДИНЦЕВА (Челябинск)

кандидат культурологии, доцент Челябинской государственной академии культуры и искусств, секретарь Союза писателей России, член Совета по критике СП РФ.

ОТЦАМ И ДЕТЯМ

Материнско-культурологическое эссе

В самой формулировке вечной проблемы отцов и детей есть отчётливо выраженный гендерный акцент: речь прежде всего идёт о мужском наследовании смысла, опыта, власти, права действовать. И здесь неизбежно присутствуют болезненно обострённые коллизии утраты-обретения силы, признания-отрицания опыта, передачи-приёма (а часто и потери-захвата) власти, связанные неизбежно с отцовской-сыновней любовью и ревностью. Ничего не поделаешь – таков мужской мир. В его бытовой конкретике перечисленные коллизии естественно отягощаются самолюбием, а в литературе – ещё и нормальным творческим эгоизмом.

Но если процесс смены поколений – это всегда в известной степени драма, то ситуация, когда преемственность по каким-либо причинам прерывается, – безусловно, трагедия. И потому, возможно, стоило бы, наконец, включить в обсуждение проблемы взгляд женский, материнский, ибо материнское чувство к детям так же, как и отцовское, исполнено любви, но по самой своей природе свободно от соперничества и ревности (тут, конечно, ассоциативно возникает гендерно-смысловая линия «дочки-матери», но она гораздо более личностна, чем социальна, бытова, чем бытийна, и потому в наших размышлениях ей пока возможно пренебречь).

Литературный процесс при этом мы будем рассматривать не как нечто умозрительное, этакую самодостаточную самоцель, один из привычных и только потому необходимых атрибутов социально-культурной жизни, а как форму драгоценной общественно значимой рефлексии, актуального целостного осмысления мира и человека в нём. Непрерывность, степень интенсивности самого литературного процесса – и возможности взлёта к вершинам духа в этой рефлексии взаимообусловлены.

Смена литературных поколений происходит сегодня в условиях экстремальных: помимо основных проблем передачи опыта существует ещё целый ряд вроде бы второстепенных факторов, каждый из которых при определённом повороте событий может оказаться решающим по отношению к дальнейшей судьбе литературы. И потому в нынешней точке, как сейчас говорят, полифуркации нельзя выпускать из поля зрения некоторые нюансы, факторы, на первый взгляд, не столь значительные, но могущие «выстрелить» неожиданно мощно.

Рассматривать их действие возможно только в рамках широкого обобщения, поэтому конкретных «имён, явок и паролей» приводить смысла нет. В обобщении практически не учитывается и довольно существенная разница в насыщенности литературного процесса в столицах и в регионах – но мы помним, что именно региональные литературные процессы питают и поддерживают активность столичной литературной жизни, а «точками кристаллизации» в них по-прежнему остаются писательские организации Союза писателей России.

1.Общезначимые социальные факторы

Демографическая дыра

В условиях радикальных социально-культурных трансформаций из литературного процесса выпала большая часть рождённых в 1960-е (по неофициальной статистике, в этом поколении выжил каждый пятый – а в литературе счёт ещё страшнее, но многие и просто не пришли в неё, так как прожить литературным трудом стало невозможно); та же участь постигла рождённых в 1970-е: жертв и «непришедших» там оказалось едва ли не больше.

Отсутствие «социальных ниш» для полноценной профессиональной литературной деятельности привело к тому, что литература стала преимущественно занятием «для души», для самовыражения, т.е. по факту отнесена к хобби. Соответственно, к ней массово подтянулись те, кто «может позволить» себе подобное хобби. Подавляющее большинство из них уже вышло на заслуженный отдых и вспомнило о мечтах, которые не сбылись в суровые девяностые. Отдельную яркую, но немногочисленную группу составили те, кто написать может не очень, а заплатить – да. Это всё сказалось и на общем литературном деле, и на ситуации в ослабленных писательских ячейках.

«Демографическая дыра» литературного процесса очевидна сегодня во многих писательских организациях. Она, конечно, восполнима, но есть очень тревожный момент: утрата общего языка неизбежно влечёт за собой трудности взаимопонимания и общения далековато отстоящих друг от друга поколений.

Резкая смена идеологии

Идеология всегда была производной от главной, центральной социальной идеи – системой функциональных мыслеформ, адаптирующих содержание самой идеи к массовому восприятию, обозначающих её различные социальные модификации. Идеология во многом определяет социальную основу личности. А мы знаем, что социальная основа личности – та её часть, которая формируется на всю жизнь и практически не изменяется.

И потому сегодня беспощадно сталкиваются, громыхая бронёй формулировок, жёсткие идеологемы советского периода (советские-антисоветские), хищные – разрушительных 1990-х (роковых-«святых»), и начала ХХI века (тут крайности не обозначены, т.к. идеология замаскирована, лишена явных форм манифестации и опознаётся в частных проявлениях, зачастую прямо противоречащих, но при этом не противостоящих друг другу. Вот, например, свобода и толерантность – они ведь по сути несовместимы, но кого это сегодня смущает?).

Здесь должен возникнуть закономерный вопрос – а как же объединяющая роль православия, это ведь тоже в каком-то смысле идеология? Ответ неутешителен и здесь: место любой стройной системы взаимосвязанных идеологем уже прочно занято пост-постмодернистским манипулятивным инструментарием.

Имея в виду «демографическую дыру» литературного процесса, можно констатировать: социальная основа «отцов» – жёсткая поляризованная идеология, а вот «дети» социально сформировались уже в условиях идеологии скрытой, манипулятивно-противоречивой. Нет перехода, нет базы даже для принятия-отторжения, есть крайнее удивление друг другу и стремление либо навязать свои установки («отцы»), либо молча выйти из зоны взаимонепонимания и дискомфорта («дети»).

Радикальное изменение общественной роли литературы

То поколение, которое стремится передать эстафету молодым, исходит из убеждения, что литература – дело государственное. Соответственно, оно должно поддерживаться государством и работать на его развитие и укрепление (а в антисоветском изводе – работать на ослабление и разрушение государства и, соответственно, им преследоваться).

Но социальная роль литературы сегодня сведена на нет до такой степени, что даже и повсеместный призыв «читать!» практически не предлагает ориентиров, напоминая древний одесский анекдот: «Жора, Жора, жарь рыбу! – А где рыба? – Жора, ты жарь, рыба будет!». Читайте, короче, буковки группками, и будет вам счастье. И потому молодёжь вынужденно ориентируется на иные цели, находящиеся в зоне ближайшей видимости: литература как способ заработка (в ответ на запрос рынка), литература-досуг (бесчисленные молодёжные литтусовки и фесты), литература-шоу с эстрадными ужимками и непременным лихим чёсом по городам и весям (эстрадно-коммерческое направление, сюда же относятся пресловутые баттлы и слэмы), литература как убежище от реальности – и т.п.

В последние годы стала частью рынка и массовая литературная учёба – а почему бы за хорошие деньги не наобещать писательского успеха и славы жаждущим? (Кстати, вот пример из практики некоторых интернет-курсов: «Оксюморон является стилистической ошибкой. Проверьте ваши произведения на наличие оксюморонов и исправьте ошибки». И ведь исправят, ежели найдут!)

Идея литературы как служения в этом пёстром калейдоскопе практически неразличима и может возникнуть разве что интуитивно, но удержать её в фокусе внимания будет трудно.

2.Внутрилитературные факторы

Атомизация литературной среды

Мы уже много писали о том, что литературная жизнь сегодня рассыпана на тусовки и междусобойчики. Это, в общем-то, нормально и даже способствует развитию, если есть общее поле диалога. Но может стать и гибельным, если диалога нет. Тревожно, что атомизация продолжается. Да, точки кристаллизации вроде бы возникают, но среда становится всё более культурно разреженной – и общий диалог последовательно вытесняется бесконечными внутренними монологами.

И вот ведь парадокс: по всей стране вкладываются огромные усилия в проведение фестивалей, конференций, книжных ярмарок, публичных выступлений – но даже эти формы массовой работы либо потихоньку вытесняют литературное общение и собственно литературу, заменяя её на различного рода шоу, либо включают в себя такую долю вопиющей литературной самодеятельности, что обессмысливают всю работу в целом. Пожалуй, только форма творческих семинаров ещё работает в полную силу, но и она постепенно снижает уровень содержания.

Вполне в русле атомизации литературной жизни разворачивается деятельность многочисленных новодельных «союзов писателей», за хорошие деньги обслуживающих амбиции и аппетиты литературной самодеятельности. Юридически все подобные сообщества равноправны, но некоторые постепенно становятся «равнее других», поскольку более успешно используют первобытные законы рынка. Понятно желание профессионалов дистанцироваться от балагана, но ведь это опять работает на рассыпание…

Что делают в этой ситуации «отцы»? Они, естественно, стараются ужесточить дисциплину внутри профессионального сообщества и тем самым консолидировать его – а как иначе сохранить-то? «Дети» реагируют столь же естественно: они выбирают свободу. Тем более что идея служения отодвинута на задний план, ремесло литератора не кормит – ну и кто тут кому что должен?

Состояние иерархии

В общем и целом понятно, что в такой обстановке любая иерархия – ценностно-смысловая, творческая, административная – становится напрямую объектом агрессии и существует под постоянной угрозой обрушения. А что такое иерархия? Это, с одной стороны, итог деятельности предыдущего поколения, а с другой – лестница, по ступенькам которой можно подниматься в развитии следующему поколению. Ну или снести её вообще и не париться.

Стратегия «отцов» в этом вопросе – сохранение иерархии (творческой – и административной для писательских организаций) всеми доступными средствами, ибо для них она ещё и результат огромных собственных усилий, вложенного труда, знак определённого личного жизненного успеха. А «дети»? Им нужны либо абсолютные гарантии надёжности «лестницы» (и это здраво, им же на неё подниматься), либо права на утверждение новой иерархии (что тоже, в общем-то, вполне логично).

Состояние литературной традиции

Традицию мы понимаем как драгоценный нравственный опыт, обеспечивающий выживание и развитие народа. Опыт накапливается в ядре традиции, а её периферия может свободно трансформироваться – адаптироваться, вырабатывать новые формы для неизменного содержания и разрушать старые. Эпоха постмодерна (а теперь уже и пост-постмодерна), испытывая серьёзные проблемы с содержанием (пустышка, говоря проще), отдаёт первенство формам. Формы множатся, вызывая восторг почтеннейшей публики, и содержательной частью литпроцесса становится бессмысленное формотворчество.

Как реагируют «отцы»? Уповают на жёсткость смысловых конструкций подручных идеологем: должно быть так, а не иначе. А кто против – того на колени в угол на горох. «Детям» весело и немножко страшно: ну просто долгожданный праздник непослушания! Но и те, и другие реагируют преимущественно на форму, а не на содержание – так эпоха берёт своё!

3. Литературная учёба

Из всего вышеизложенного понятно, что на самом деле понятного немного. Но уже пора переходить к главному вопросу: как передать от отцов к детям жизненно важный опыт – в отсутствие связующих поколений (здесь не о персоналиях, а именно о поколениях, рождённых в 60-70-е, крайне малочисленных в литпроцессе), резкой смены идеологии, радикального изменения общественной роли литературы, атомизации литпроцесса, разрушения творческой (а по сути – ценностно-смысловой) иерархии и отрицания литературной традиции?

Понятно, что работа должна идти на двух уровнях одновременно: нужно разворачивать как массово-просветительскую деятельность (по сути, это воспитание квалифицированных читателей, будущих собеседников, и оно сегодня идёт широко и активно), так и выборочную профессиональную учёбу.

Мы не будем здесь вести речь о Литературном институте – он даёт прекрасное системное образование, и автор эссе, будучи выпускником этого вуза, через всю жизнь пронёс благодарность за бесценный опыт. Сейчас мы говорим об учёбе несколько иного рода, если хотите, иного уровня – глубоко погружённой в практику, неразрывной с ней, и эта учёба, по сути, начинается уже после Литинститута, если выпадет-таки счастье в нём учиться.

В основном массовую просветительскую работу выполняют сегодня многочисленные местные и региональные семинары молодых литераторов. Охват у них достаточно большой (например, мы в Челябинске собираем уже на протяжении 10 лет более 120 авторов – от начинающих до активно публикующихся). И здесь вопросов, в общем-то, нет, кроме одного: системной поддержки на местах – как от писательских организаций, так и от администрации. Педагогические технологии достаточно просты и понятны. В молодости пишут почти все – и это хороший шанс для формирования широкого круга так или иначе причастных к литературе. Результативность таких семинаров частью включает в себя и профессиональный аспект – при наличии возможностей продолжения учёбы уже профессиональной.

В последние годы благодаря целенаправленной деятельности Совета молодых литераторов Союза писателей России сфера профессиональной учёбы выделилась из массово-просветительской, но пока ещё она находится в стадии активного поиска и формирования. И если с просветительской работой в принципе всё ясно – это вовлечение молодёжи в сферу литературного общения, изучение азов литмастерства, первый серьёзный отклик на несовершенные пока ещё творения начинающих, поиск и поддержка молодых талантов, – то в области профессиональной учёбы все перечисленные в начале эссе общекультурные и литературные факторы неизбежно вызывают яростные дискуссии. И первый вопрос, с которым лоб в лоб сталкивается молодёжь, – право голоса и право действия.

Вечная молодость

С какого момента молодой писатель становится просто писателем – тогда, когда серьёзно заявляет о себе в литературе? По логике, да. Но при том возрастном разрыве, который существует сегодня в писательских организациях, «в молодых» держат слишком долго. А между тем, даже несмотря на специфику профессии, требующей накопления духовного опыта, нормальный процесс взросления выглядит следующим образом: 30–35 лет – возраст обретения духовного совершеннолетия, далее должна происходить концентрация индивидуального духовного опыта. 40-45 лет – переход в драгоценный возраст силы, возраст прямого действия, который к 55-60 годам должен стать опытом и основой для иного качества силы – духовного, действие этой силы более мягко, опосредовано, но более широко и мощно. И если настойчиво притормаживать тридцатилетних – в итоге они либо просто откажутся от «отцовского» опыта и очень дорогой ценой обретут свой, либо останутся безнадёжными инфантилами.

Опыт другой эпохи

Вопрос «что передавать?» ещё более серьёзен.

Легче всего передать форму – обучить ей и требовать её соблюдения, а также распознавать по её употреблению «своих» и «чужих». Что, собственно, и делается на уровне массовой литературной учёбы молодёжи, откуда уже разбегаются и создают свои тусовки «верлибристы», те, кто пишет без запятых и прочие оригиналы. Не забывайте только, что потом (да уже сейчас!) они яростно предъявляют свои права на литературу!

О ситуации с идеологией мы уже писали. Жёсткие идеологические формы, которые кажутся простыми и надёжными старшему поколению, сегодня просто нежизнеспособны. Признавать это страшно, но ничего не поделаешь. Их время ушло. Возможно, после туманно-противоречивой, но откровенно манипулятивной современной идеологии снова наступит период жёстких форм, но они будут уже совершенно другими. Сейчас поля взаимопонимания здесь нет. Хотя, впрочем, уже появились молодые авторы, на голубом глазу заявляющие, что им нужен не союз профессионалов, а союз единомышленников, а уровень профессионализма, в принципе, не так уж и важен.

Единственный профессиональный опыт, который является неизменным основанием русской литературы и даёт серьёзную надежду на взаимопонимание – это нравственный опыт. И передаётся он не обучением чему-то конкретно-формальному, а в доверительных беседах-обсуждениях произведений и старшего, и молодого поколений. Свойство литературы таково, что вертикаль смысла выстраивается через все уровни текста – от звукописи до идеи, и каждый приём, оставаясь приёмом (от знаков препинания до способа организации сюжета), становится носителем смысла.

Но для таких профессиональных бесед-семинаров кроме безусловного профессионализма нужна очень высокая степень взаимного доверия. Есть ли она? См. выше. Будет ли она? Остаётся только надеяться.

Задание на завтра

Что предстоит молодым – с нашей помощью или без неё? Во-первых, конечно, – быть. Реализовать себя по максимуму. Так или иначе социальные ниши, позволяющие серьёзно заниматься литературной работой, появляются, количество их увеличивается – неизвестно, надолго ли, но хочется наивно верить, что да.

Во-вторых, адаптировать опыт, национальную литературную традицию к новым условиям. Это вопрос не столько поиска форм, сколько осмысления «отцовского» противостояния культурной агрессии, разрушению, небытию. Есть поколения победителей, но есть и поколения, принимающие на себя первый удар. Чтобы «дети» состоялись как победители (а шанс у них, безусловно, есть), нужен «отцовский» опыт противостояния расчеловечиванию, со всеми его горькими ошибками, поражениями и – вопреки всему – самостояния.

В-третьих, подхватить уже практически оформившийся культурный запрос на новую литературную иерархию, которую тщетно пытались в последние годы выстроить «отцы». У них не получилось, потому что по большому счёту это уже задача «детей» – «детям» и выстраивать иерархию заново.

В-четвёртых (по сути, в итоге), сберечь и укрепить Союз писателей как хорошо организованную, системно выстроенную силу, сознательно противостоящую хорошо организованной, системно выстроенной агрессии расчеловечивания. Время одиночек прошло – может быть, оно ещё и наступит когда-нибудь, но явно не скоро.

Двойки в дневник

Хотелось бы обозначить и типичные «детские» ошибки, которые теперь уже видны невооружённым глазом. Часть из них запрограммирована «отцовским» опытом, часть изобретается авторами самолично.

К запрограммированным можно, в частности, отнести извечную привычку больше «праздновать» обнаруженный и признанный талант, а не отрабатывать его по-честному. Проблемы со спиртным и прочими допингами в молодёжной среде, кажется, вечны. С одной стороны, понятно: творческое напряжение – это высокое напряжение, нужна и разрядка. С другой – на глазах запускаются разрушительные процессы, у многих – на всю жизнь, для некоторых – стремительно приводящие к гибели.

Практически запрограммировано подростковое по сути самоутверждение за счёт отрицания «отцовского» опыта – все это в той или иной мере проходили, но сегодня обстановка подогревается тотальной модой на самовыражение и обилием новых форм для него (при этом понятно, откуда и зачем они берутся и каково их содержание). Литературная работа сугубо индивидуальна, но результат её становится значимым только при наличии общего литературного пространства, живого процесса общения, выработки коллективных ориентиров.

Запрограммированы и различные формы эпатажа: путь к творческому признанию всегда довольно долог и рискован, а вот заявить о себе скандалом или наоборот, подыскать себе местечко в административной структуре и компенсировать творческую несостоятельность бурным административным восторгом – самое то. Что, собственно, мы нередко наблюдаем

Но самую большую, жирную двойку хочется влепить в воображаемый дневник тем из «детей», кто наивно думает, что мы живём в благополучное время широких возможностей, и можно позволить себе если не всё, то многое. Периоды относительного социального затишья – именно те периоды, когда скрытно ослабляются, подтачиваются, подменяются основополагающие понятия, опоры, смыслы. А явным всё это становится только в кризисные моменты, в прямых атаках. Поэтому если мы хотим сохранить свою культуру, литературу – национальную жизнь, человеческое в человеке в конечном итоге – нельзя забывать, что главное происходит здесь и сейчас.

Короткая реплика в сторону «отцов»

Легко, конечно, не будет. Ни «детям», ни нам. Им, прекрасно самоуверенным, думается, что всё сбудется. Нам тоже когда-то так казалось. Сбылось – но по-другому. Большими усилиями. С огромными утратами. Бесценный опыт нескольких писательских поколений, переживших социальную катастрофу и культурную вакханалию, сохранивших традицию и сохранивших Союз писателей России, нужно передавать поколению, которое должно стать поколением победителей. Они ничего не должны нам – это мы должны им, чтобы мы все – были.